Захват Ленинграда в планах гитлеровской Германии вероломно напавшей на Советский Союз 22 июня 1941 года был одной из главных целей вермахта. Наступая из Восточной Пруссии, группа армий Север уже в августе оказалась под Ленинградом.
А 8 сентября замкнулось блокадное кольцо. К началу лета 1941 года в составе Ленинградской области насчитывалось 72 района и 12 городов областного значения. Вступив на Ленинградскую землю, немецко-фашистские войска уже через три месяца боев захватили 43 района Ленинградской области. Впоследствии почти вся территория области стала полем кровопролитных сражений. Цифры говорят сами за себя. Если до войны в Ленинградской области проживало 1258 тысяч человек, то на январь 1945 года - только 483 тысячи. Погиб на фронте, от голода и болезней, под бомбежками и в оккупации каждый третий житель области. Подвиг ленинградцев потряс весь мир. Гитлер требовал не просто захватить Ленинград, а стереть его с лица Земли. Но в январе 1944 года Ленинград был полностью освобождён от фашистской блокады. Ленинградский фронт двинулся на запад.
Война разделила нашу маленькую семью надолго.
После войны мои папа и мама ещё долго жили в Латвии. Туда они были проданы захватчиками в качестве рабочей силы.
Уже после войны, когда родители с моей помощью перебрались в город Куйбышев, я попросил маму описать всё то, что ей пришлось пережить, находясь в оккупации на территории Ленинградской области. Она выполнила мой заказ, результаты её литературного труда я предлагаю читателю.
...Олег, - писала мама, - я немного расскажу тебе о войне. Ты ведь знаешь, что самым горьким переживанием было то, что не знали, где ты, жив ли. 22 сентября 1941 года заведующая райздравотделом доверила мне ценности из больничного оборудования и поручила всё отвезти в Ораниенбаум. Утром шофёр подал машину, мы всё погрузили и поехали. Ораниенбаум бомбили фашисты, и председатель горисполкома не принял наш груз, а сказал: «Везите в совхоз «Дубки». По дороге туда я увидела солдат и пошла, спросить, нет ли там ребят из школы имени Веденеева – хотела найти тебя. Ничего не добилась. Солдаты кричали: «Угоняйте скорее машину!».
Наконец, доехали до совхоза, сгрузили всё имущество, а потом вернулись в Петергоф. На следующее утро я пошла на склад райздравотдела. Там я подошла к окну и вдруг вижу - немцы едут на мотоциклах с автоматами по дороге от парка Александрии к Большому дворцу, я быстро вышла из кабинета и наткнулась на группу наших солдат. Они потребовали открыть кабинет. Я спросила: «Что вы тут будете делать?». Говорят: «Немцев из окон бить!».
Я открыла и ушла домой. А назавтра Петергоф заняли немцы.
Дня три мы с Димой были вместе, а потом немецкая комендатура вывесила приказ, чтобы все жители от 14 до 60 лет оставили Петергоф. И вот тут мы расстались с твоим папой: я была оставлена в больнице, а ему пришлось уйти. Обещали беречь себя, и во что бы то ни стало узнать, где ты.
Под Стрельной, говорили, что много раненых, но в больницу, где я работала, привезли только одного. Он был без сознания и лежал на скамейке в ванной комнате. Я вошла туда за кислородной подушкой и увидела его. Только пощупала пульс, как вошёл немец и закричал: «Век (прочь), руски зольдат должен умирать!».
Потом в первой палате эти изверги поставили лошадей, а 27 больных велели убрать. И немец встал у входа и говорит: «Лёшак будет здесь спать!».
6 октября к больнице привезли на лошади трёх наших раненых. Немцы не дали их снять, и я перевязывала на телеге. Два фашиста стояли и не позволяли ничего спросить. Я узнала только, что они из Кронштадта и ранили их в Нижнем парке. Оттуда дня три слышалась большая стрельба. Этих солдат сразу увезли к зданию учебного тира, где время от времени раздавались автоматные очереди. Видно там фашисты допрашивали и расстреливали пленных.
На следующий день я решилась пойти к одной медсестре, которая жила недалеко от вокзала. Её не нашла, а вернулась в ужасе. Возле вокзала я увидела привязанного проволокой к столбу краснофлотца. Он был в рваной тельняшке и брюках, без обуви. Голова окровавлена. На грудь повешена фанерка с надписью «Матрос – партизан». Наверно сильно боялись наших моряков фашисты. В тот же день я прочла такое объявление:
«К русскому населению Петергофа. Тому, кто укрывает или будет укрывать матросов, – расстрел...».
Вскоре нашу больницу немцы перевезли в посёлок Володарский. В посёлке мы заняли какое-то общежитие. Сестёр было мало и приходилось каждый день работать допоздна, на отдых почти не оставалось времени.
Когда мы выезжали из Петергофа, на многих улицах горели дома, дымились развалины, было много воронок от мин и снарядов. Я особенно жалела детей, которых тоже грузили на машины, и был многоголосый плач.
Поехали сиротинки, где их родители?
Выехали на Ропшинское шоссе. По одной стороне его я увидела виселицы, и на каждой по три-четыре повешенных. Это молодые, похоже, школьники, может быть девятого-десятого классов. Ветер крутил их волосики. Мы прочли надпись: «Комсомольцы-партизаны». Я плакала. В машине сидел конвойный. «Кто сказит, где партизан, будет карашо!». Ох, как мне было тяжело!
На крыше нашей больницы положили громадный красный крест, а по бокам здания поставили пушки. Били по Ленинграду, маскируясь таким образом. Покоя от этих немецких батарей не было никому. Однажды, близко от больницы, стали падать снаряды – наши били по фашистской батарее. Главный врач Либавский приказал перейти в другое помещение. Стали переносить больных – взрослых и детей. Сил ни у кого нет: все голодные – одна баланда, да и той по полстакана давали. Умирали многие. Я забежала в детскую палату, взяла на обе руки двух маленьких ребят и с ними пошла. А ребята так мне впились пальчиками костлявыми в шею, что у меня синячки мелкие сидели долго.
Ну вот. Перебрались мы. Плохо нас кормят, силы в руках нет, а работать надо. И больные голодные, и дети – им так же, как и нам, дают по 60 граммов хлеба в сутки. Я каждый день заходила в детскую, хотя работала в приёмном покое. А как зайду, то целый день у меня в горле стоит ком.
В больницу нередко подкидывали детей с записками: «Умоляю принять мою Леночку, Колю или Витю!». – Матери уходили менять свои вещи на продукты, да так и не возвращались. В одном доме, недалеко от нас, немцы поместили вывезенных ими из Петергофа ребят-детдомовцев. Было их около двухсот. Дом, где их поместили, двухэтажный, деревянный. Однажды, ночью там возник пожар. Никакой тревоги не было объявлено. Ночью никому выходить не разрешалось, под страхом расстрела – кругом ходили патрули. А немцы не стали тушить пожар, и дом сгорел вместе с детьми!
Однажды, днём я сидела в амбулатории, заготовляла материал для перевязок. В это время к больнице подъехала машина. Вошёл немецкий офицер и потребовал главного врача. Я посмотрела на него с ненавистью, а он спрашивает по-русски: «Что хотят сказать мне эти глаза?». Мне так хотелось ответить: «Жаль, что нет таких слов, от которых бы вы дохли!». Он подошёл и повторил свой вопрос. Я говорю: «Наверное, жалеет ваша семья, что вас нет». Он отошёл. Тут появился главный врач. Немец говорит ему:
- Кто может осмотреть троих девочек, чисты ли? Я хочу отправить их в кабаре для немецких офицеров.
- Осмотрите, - кивнул мне Либавский, и они с офицером вышли. Я осталась с девочками. Они из деревни Знаменка, где их немцы взяли из какого-то подвала. Все трое - бывшие ученицы Петергофской школы имени Ленина. Они плакали и просили отпустить их. Я говорю: «Куда вы пойдёте, вас же опять поймают!». Они из восьмого класса, переведены в девятый. Мы, говорят, проберёмся к партизанам. Я их отпустила.
Машина всё стояла. Шофёр-немец сидел в кабине. Я вылила в стакан последний спирт, понесла ему и предложила: «Бите, шнапс, холодно». Он взял, выпил. А девочки тем временем убегали дворами. Мне они обещали сидеть до ночи в разбитом сараюшке.
Меня трясёт. Сейчас придёт расправа. Но, думаю, всё равно. Пусть я одна погибну. Ведь у меня уже всё потеряно: где сын – неизвестно. Мужа тоже нет.
Вот приходит офицер и главный врач. Немец пьян, кричит: «Где мои девочки?». Я говорю, в машине, как вы приказали. Он подошёл к машине, а их там нет. Открыл кабину и начал избивать шофёра, разбил ему в кровь физиономию. Идёт обратно, навёл на меня браунинг и вплотную подошёл. Я думаю, вот и конец моим мучениям. Но главврач схватил его за руку и что-то начал говорить на немецком языке. После мне сказал, когда немец ушёл: «Вы что, хотите, чтобы меня повесили?». Я говорю, они вас не тронут, вы всегда договоритесь. Он перевёл меня в палатные сёстры, где работать было труднее.
Перед самым Новым годом меня неизвестными судьбами нашёл Дима. Мы сидели в хозяйском домике с лучиной, и вдруг вошёл тощий, сгорбившийся человек. Лицо заросло седой щетиной. Я сначала не могла понять, кто это и что ему надо. Но когда он протянул руку и тихо позвал меня, я чуть не потеряла сознание. Муж! Нашёлся!
Дима убедил меня пробираться в его родную деревню Каложицы. Мы надеялись найти там его сестру Марию Георгиевну и, если возможно, поселиться у неё...
Ещё о многом писала мама. О том, как зимой, в сильные морозы, они с моим папой проделали 100- километровый путь от Володарки до родной деревни отца, Каложицы. Как прожили там до лета, принятые добрыми людьми, и как внезапно, вместе с другими местными жителями, были согнаны на станцию Молосковицы и отправлены в Латвию, где их фашисты продали, как рабсилу на хутора.
Их спасли золотые руки. Мама помогала больным, а папа выполнял любые работы – клеил из камер калоши, чинил велосипеды и примуса, ремонтировал обувь и всякую домашнюю утварь.
С приходом советских войск, адрес родителей изменился. Они получили большую комнату в деревянном бараке, на окраине маленького города Весите. Здесь я их нашёл летом 1946 года, когда из Германии приехал в отпуск.
Узкоколейная железная дорога через лес уже ночью привела меня на окраину Весите. Военная привычка ориентироваться в любой местности помогла быстро найти двухэтажный барак. Скрипучая лестница на второй этаж, широченная одностворчатая дверь из досок. Стучу. За дверью осторожные шаги и мамин голос:
- Кто там?
При звуке этого голоса, чемодан выпал у меня из рук.
- Мама, это я.
А за дверью возглас, Дима, Аличка приехал!
Встречу словами не опишешь. Они бодрые, суетятся, накрывая на стол, папа ставит бутылочку...
Как же вы побелели думаю я, сколько же видели ваши глаза... Да, видели, а вот свой родной дом в Петергофе ни им, ни мне уже не довелось увидеть, город сожгли и разрушили немцы.
Прошли годы, я уже работал в Куйбышеве (ныне Самара), и там мы пережили новую эпопею по напряжению равную военным действиям, которая была связана с переездом и получением квартиры.
В 1952 году военкомат вновь определил меня в армию, и с тех пор я живу в Таджикистане. После смерти отца, сюда переехала и мама. Она дожила до 89-ти лет, и душа её оставалась такой же ангельской, как в молодости, она была добра и заботлива, радовалась внукам. Радовалась таджикским фруктам и винограду, которые очень любила.
Олег Соболев,
участник ВОВ, Ленинградский блокадник
_________________________________
